Это было время, когда центральным объектом гонений, инициатором и организатором которых были партийно-государственные инстанции, стала наука. (Ранее, в 1946 году, когда появилось постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград", с которым разоблачались литературные критики). Удары были нанесены одновременно по биологии (кампания против "морганизма-менделизма" как лженауки, полярной и враждебной науке будто бы подлинной, мичуринской, способной преобразовать природу) и – по филологии, главным образом по академическому литературоведению.
Главным предметом обличений был "избран" А.Н. Веселовский, который на протяжении 1947-1949-х годов (позже кампания эта как-то свелась на нет) рассматривался как "низкопоклонник перед Западом", предтеча "космополитизма" и антипод революционной демократии (Чернышевский, Добролюбов). Школа Веселовского, утверждал всесильный глава Союза советских писателей А.А. Фадеев на XI пленуме правления Союза (весна 1947 года) является прародительницей низкопоклонства перед Западом известной части русского литературоведения в прошлом и настоящем (Литературная газета, 1947, 8 и 29 июня). За сим воспоследовал поток обличений великого ученого: "Александр Веселовский и его эпигоны" Л. Плоткина ("Литературная газета", 1947, 20 сентября). В подобном же духе высказались В.Я. Кирпотин и Н.А. Глаголев ("Октябрь", 1947, №№ 7 и 12)
"Антивеселовская кампания" продолжалась долго. И шла она по нарастающей, превращаясь в обвинительный акт всему академическому литературоведению. Так, в статье Фадеева "О литературной критике" ("Литературная газета", 1949, 24 сентября) утверждалось, что разделение пишущих на критиков и ученых несостоятельно и даже опасно. "Как можно рассматривать прошлое литературы, – вопрошал генеральный секретарь правления Союза советских писателей, – не будучи активным участником создания литературы коммунизма?" В качестве одиозных ярлыков, клеймивших как Веселовского, так и современное академическое литературоведение, фигурировали такие словосочетания и слова, как "чистая наука", "академизм", так называемое литературоведение. И – звучали жесткие слова по адресу таких ученых, как Томашевский, Азадовский, Цейтлин. Делались упреки Бродскому, Благому, Гудзию за то, что они не пишут о советской литературе. Ученым (в их ряду назван и Бонди) вменялось в вину, что Пушкин (будто бы!) представлен ими как поэт, выросший на почве не русской действительности, а французской поэзии.
Статьи Фадеева весьма четко обозначили направленность политики партии и государства по отношению к литературоведению, которая весьма решительно (чтобы не сказать сильнее) велась, начиная с 1947 года и достигла высшей точки в 1949-ом. О том зловещем и страшном, что происходило в этом году на филологическом факультете Ленинградского университета с безупречной полнотой, опираясь на архивные материалы рассказали К.М. Азадовский и Б.Ф. Егоров (см.: "Звезда", 1989, № 6 и "Новое литературное обозрение", 1999, № 36).
Аналогичные события, имевшие место на филологическом факультете МГУ, предметом изучения, к сожалению, не стали поныне. Имело место гонение и на фольклористику, здесь кампанию возглавлял С.И. Василенок, в ту пору заместитель декана. 15 ноября 1947 года на страницах "Литературной газеты" он "прорабатывал" П.Г. Богатырева за включение в лекционный курс темы "Мифологическая школа в России". Проработчик сетовал, что в программе соответствующего курса нет раздела "Классики марксизма-ленинизма о народном творчестве". Василенок возмущался и тем, что фольклористы филологического факультета до сих пор не обсудили решений партии по идеологическим вопросам и доклада Жданова 1946 года. Тот же Василенок на страницах факультетской газеты "Комсомолия" грубо шельмовал Э.В. Померанцеву, замечательного фольклориста и вузовского педагога.
На рубеже 1940-1950-х годов был подвергнут репрессиям (арест и ссылка) крупный ученый и замечательный лектор Л.Е. Пинский, работавший на кафедре зарубежной литературы, которую возглавлял Р.М. Самарин. В 1952 году изгнали с факультета А.А. Белкина, в течение ряда лет успешно читавшего лекционный курс о русском XIX веке. Эти (и другие, им подобные) мрачные события в жизни филологического факультета нуждаются в специальном рассмотрении. Я остановлюсь лишь на тех нехороших делах, которые творились на кафедре русской литературы в 1947-1949 годах. Здесь главным объектом "проработок" оказался Г.Н. Поспелов, которого сурово критиковали, можно сказать даже, обличали и за его концепцию романтизма, и за "неправильную" трактовку "Бесов" Достоевского, и (больше всего) за решительное признание научных заслуг Веселовского.
Обвинение Поспелова во всяческих крамолах началось с обсуждений проблем романтизма. После выступления А.А. Фадеева (рубеж 1946-1947 годов) о неверных трактовках романтизма как единого целого, без учета полярности двух его ветвей ("прогрессивный" и "реакционный") Ученому предложили (от подобных поручений отказываться было нельзя) выступить на заседании кафедры с докладом о романтизме, который состоялся 28 марта 1947 года и вызвал бурное, по преимуществу гневное обсуждение, продолженное на следующем заседании (11 апреля). Говорилось, что в поспеловском докладе не было сказано ни слова о социалистическом реализме и отсутствовали упоминания о выступлении Фадеева. Обвинения звучали угрожающе. (Об этом рассказано в дневниковых записях студентки той поры Л.С. Новиковой, которые хранятся у меня; буду опираться на них и впоследствии).
Позже, на партсобрании 30 января 1948 года Поспелов был обвинен в неправильной трактовке (в его лекционном курсе) "Бесов" Достоевского (в ту пора шла кампания по обличению писателя как реакционера: автора "архискверного ", по часто цитировавшимся словам Ленина). В вину ученому ставились утверждения, что в этом романе позитивно значима картина "взбунтовавшегося мещанства". (Таков, заметим, был отклик партийного руководства факультета на появившуюся 24 декабря 1947 года руководящую статью в "Литературной газете" ее ответственного редактора В.В. Ермилова, которая именовалась "Достоевский и наша критика").
Сюжет "Веселовский – Поспелов", продолжавшийся два года, имел начало 27 сентября 1947 года, когда состоялось заседание кафедры, посвященное концепции Веселовского: руководству факультета было нужно, чтобы русисты вслед за Фадеевым обличили ученого как "низкопоклонника перед Западом" и "космополита". Заседание это было весьма многолюдным, по сути оно являло собой общефакультетское мероприятие. (Здесь и далее использую дневниковые записи Л.С. Новиковой). Тон обсуждению задал проф. Н.А. Глаголев, ответственный за идеологическую работу на факультете: неуважение Веселовского к революционным демократам, порочность его концепции… Все другие поддержали докладчика, говорили об "аполитичности", "безыдейности", "низкопоклонстве", "антипатриотизме" Веселовского. Совсем в другом духе высказался Поспелов, после чего как отмечает Л.С. Новикова, за ним закрепился ярлык "компаративист на службе космополитов". Через полмесяца после заседания кафедры на страницах "Литературной газеты" (15 октября) появилась заметка некоего В. Новикова под названием "Особое мнение профессора Г.Н. Поспелова" (см. Приложение № 1 к нашей заметке). Словосочетание "особое мнение" в те времена звучало как угроза. Оно воспринималось как синонимичное словам "отщепенство", "индивидуализм", "отрыв от современности", ибо каждому подобало быть "частицей" неделимого целого: народа и интеллигенции, партии и государства. Микростатья Новикова – своего рода образец официоза тех лет (на уровнях и смысловом, и стилистическом). После ее появления начался нескончаемый ряд "проработок" ученого, продолжавшихся два года. Их организатором был секретарь партбюро Е.С. Ухалов. Запомнились слова Геннадия Николаевича в беседе той поры со мной: "Это змея, которая жалит внезапно, в момент, когда того не ждешь". Через несколько десятилетий я воспроизвел эти слова в разговоре с В.В. Кусковым, который был в 1948-1949 гг. аспирантом нашего факультета и, насколько я знаю, партийным активистом. Отклик последовал такой: "Геннадий Николаевич был не совсем прав. Ухалов в рамках факультетской жизни по требованию сверху действительно преследовал Поспелова. Но перед высшими партийными инстанциями он его защищал". После этого разговора в моей памяти всплыла беседа Поспелова с его двоюродной сестрой в домашней обстановке (начало января 1950 года). Она: "А с работы тебя не выгонят?" Он: «Думаю, что не выгонят. Я им даже нужен. Вот придет на факультет кто-то сверху и спросит: "А такие у вас есть?" Отвечают, что есть, и меня называют. А потом еще раз придут и вновь спросят: "А такие – есть?" И факультетские руководители опять на меня показывают. Так что, думаю, не уволят».
Но вернусь к фактам далеких времен. "Проработки" ученого за "серьезные ошибки" были весьма разнообразны. Велись они на партийных собраниях (заочно: Геннадий Николаевич был беспартийным), на заседаниях кафедры и ученого совета, а также на страницах факультетской газеты "Комсомолия" и общеуниверситетской ("Московский университет"). Высшей точкой антипоспеловской кампании был 1949 год, в начале которого на секции критиков в Союзе писателей с погромной речью об идеологической крамоле на филологическом факультет выступила Е.И. Ковальчик, работавшая на кафедре советской литературы и являвшаяся членом редколлегии "Литературной газеты". (Как мне недавно рассказал В.А. Зайцев, слушавший в 1950 году ее курс советской литературы, в лекциях преобладали цитирования и восторженное комментирование классиков марксизма-ленинизма, а также руководящих партийных документов). На основе своего доклада Ковальчик написала статью "Псевдоученые записки" ("Литературная газета", 28 сентября, 1949 года). Это была разносная рецензия на третий выпуск журнала "Доклады и сообщения филологического факультета", где, в частности, была опубликована статья Поспелова "Проблема романтизма". Ковальчик в тон Фадееву и вслед ему обличала "либерально-буржуазного" Веселовского, гневно отвергала "аполитичность" и "объективизм" тех литературоведов, которые уклонялись от изучения современной литературы. Суровому суду были подвергнуты работы В.В. Виноградова и П. Черных. Но наибольшее внимание Ковальчик уделила статье Поспелова "Проблема романтизма". В выражениях она не стеснялась: "Все выдает формализм, аполитичность автора статьи и глубочайшую антинаучность взглядов… Читателя статьи не может не удивить предельная сбивчивость понятий Г. Поспелова, пустопорожность всего хода рассуждения, внешне прикрываемая учеными ссылками".
Доклад Ковальчик, предшествовавший появлению ее статьи, обсуждался на заседании кафедры русской литературы 25 февраля 1949 года. Как протекало и чем завершилось это заседание, мне неизвестно. Но в моем домашнем архиве хранится написанный Поспеловым (четко и без помарок) текст его (предполагавшегося или уже состоявшегося – не знаю) выступления на этом заседании (см. приложение № 2). Ученый не только не возмущается возведенными на него поклепами, но, напротив, говорит о своих серьезных просчетах, можно сказать, кается: зловещий знак мрачной эпохи… В том же 1949 году, замечу, свои "ошибки" и "заблуждения" признали почти все обвинения в космополитизме ленинградские ученые: В.Я, Пропп, Б.М. Эйхенбаум, В.Ф. Шишмарев, В.М. Жирмунский. Да и Ахматову к месту вспомнить, которая, выступая в конце 1940-х годов перед публикой, заявила, что считает постановление ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград" и доклад Жданова, который нещадно ее поносил, "совершенно правильными"1.
Репутация Поспелова в кругу студентов этой трудной для него поры была неоднозначной. Почитателей и сторонников у него было немного. Ортодоксальные студенты-комсомольцы (а на младших курсах 1947-1949-х годов таковые составляли подавляющее большинство) испытывали к Геннадию Николаевичу недоверие, а то и более сильные негативные чувства. Порой недоумевали, почему Поспелову до сих пор дозволяют читать лекции. По поводу курса "Русская литература XVIII века", читавшегося в 1949 году, один из студентов отозвался так: "Если говорить о частностях, то в лекциях Поспелова все совершенно верно. Но в целом курс идеологически неправильный. От него не веет духом классовой борьбы". (Здесь были перелицованы хрестоматийные в ту пору слова Ленина о сочинениях Чернышевского: от них "…веет духом классовой борьбы"). Доводилось мне слышать о Поспелове от студентов моего курса в первые годы нашей учебы и словечки, выходящие за рамки приличия. А позже репутация Геннадия Николаевича пошла вверх: мы повзрослели, главное же – гонения кончились.
Прошло лишь немногим более года после "кафедрального покаяния" Поспелова, и для него наступили времена гораздо поспокойнее. После появления "антимарровской" статьи Сталина ("Правда", 1950, 14 июня), где было сказано о недопустимости "аракчеевского режима" в науке, отношение к нему административного и партийного руководства резко изменилось. Травле наступил конец. Запомнилось мне выступление Н.А. Глаголева на кафедральном обсуждении статьи Сталина: "В нашем факультетском литературоведении аракчеевского режима не существовало. Да, мы критиковали Геннадия Николаевича, но это была критика доброжелательная, дружеская". Примерно в ту же пору Г.Н. рассказал мне, смеясь: "Раньше очень многие на факультете меня не замечали, при встречах проходили мимо, не здороваясь, а то и отворачиваясь. А теперь держатся совсем иначе: улыбаются, жмут руку, заводят разговоры". В то же время тревожное ожидание худшего Поспелова не покидало. В 1953 году, незадолго до выхода книги "Творчество Гоголя" он мне невесело сказал: "Вот появится книга, опять начнут прорабатывать, вновь придется каяться". И (после паузы, задорно, даже весело): "Но книга-то все-таки останется!"
В одной из недавних работ о судьбах науки в эпоху советского тоталитаризма было справедливо сказано, что свобода выбора у ученых сохранялась "при всех обстоятельствах"2. И позиция Поспелова в годы жестоких гонений на науку о литературе – одно из ярких тому свидетельств. Действовал Геннадий Николаевич (как и многие подобные ему) в одиночку. Выступлений в печати и на каких-либо заседаниях в его поддержку и защиту не было и быть не могло: заявить о своем согласии с человеком официально (по партийной линии) осуждаемым означало бы появление оппозиционной группировки, что каралось мгновенно и беспощадно.
Приложение I
Особое мнение профессора Г. Поспелова
/"Литературная газета", 15 октября 1947 г. № 48/2361/
Круглый зал был переполнен – здесь собрались профессора, аспиранты, студенты Московского университета. Заседание литературных кафедр филологического факультета было посвящено А.Н. Веселовскому.
Отмечая заслуги ученого, стоявшего на голову выше европейских буржуазных филологов, все выступавшие в то же время говорили о необходимости критически отнестись к его наследству, понять ошибочность его методологии, в частности порочность сравнительно-исторического метода.
И вот на кафедру поднялся проф. Г. Поспелов. Его речь представляла собой сплошной акафист в честь А.Н. Веселовского и была направлена против всякой попытки критически отнестись к наследию ученого. Она содержала ряд явно ошибочных положений.
Нет надобности пересказывать целиком выступление проф. Г. Поспелова. Достаточно указать, что в пылу чрезмерного восхваления А.Н. Веселовского он потерял всякое чувство меры и исторической реальности. Говоря о заслугах А.Н. Веселовского, он оторвал его наследие от конкретно-исторической обстановки и изобразил дело так, словно в то время вся наука о литературе была представлена только работами этого ученого.
Воюя против тех, кто, по его мнению, хочет вычеркнуть А.Н. Веселовского из истории русского литературоведения, проф. Г. Поспелов обнаружил свои истинные симпатии. Он не согласен, что концепция А.Н. Веселовского была шагом назад по сравнению с эстетическими принципами революционных демократов. По его мнению, вообще нельзя А.Н. Веселовского сравнивать с Чернышевским и Добролюбовым. Это, видите ли, две совершенно разные линии. Одна – линия публицистики, не имеющая ничего общего с наукой, а другая – линия академической школы, которая и представляла с точки зрения проф. Г. Поспелова истинную науку о литературе.
Так, проф. Г. Поспелов в полном соответствии с прежней реакционной и либеральной "цензовой наукой" отказал в научности прямым предшественникам марксистко-ленинской науки о литературе – великим ученым и революционерам Чернышевскому и Добролюбову, зачеркнул их исторические заслуги и объявил наследие А.Н. Веселовского вершиной развития русского дореволюционного литературоведения.
"Особое" мнение проф. Г. Поспелова оказалось не чем иным, как продолжением весьма старой и давно разоблаченной теорийки о несовместимости науки и политики, о независимости "настоящей" науки от общественной жизни и классовой борьбы.
В. Новиков, кандидат филологических наук
Приложение II
Г.Н. Поспелов - Выступление на заседании кафедры 25/II-49 года
Доклад Е.И. Ковальчик обращает внимание на существование в современное советской критике нескольких критиков-антипатриотов которые своим систематическим и беспринципным охаиванием лучших произведений советской литературы, драматургии, искусства нанесли огромный политический вред нашей советской культуре, всячески тормозили ее развитие, ее творческие успехи. Эти критики-антипатриоты заслуживают нашего решительно и принципиального осуждения.
Как известно, критика является одним из важнейших рычагов, обеспечивающих рост и развитие нашей жизни. В докладе о журналах "Звезда" и "Ленинград" т. Жданов указывал, что только "смелая и решительная критика помогает совершенствоваться нашим людям, побуждать их идти вперед, преодолевая недостатки своей работы". Но есть и другая критика – беспринципная, злопыхательская, дискредитирующая, мешающая делу, наносящая ему вред. Такая "критика" только мешает разворачиванию здоровой, объективной, деловой критики. Именно такой и была критика антипатриотических групп. Передают, что т. Фадеев так и сказал критикам-антипатриотам, пытающимся в ответ на разоблачение приписать ему пожелание критиковать произведения советской литературы: нет, я хочу их критиковать, но вы мне мешаете.
Свое беспринципное отрицание достижений советской литературы и театра критики-антипатриоты прикрывали требованиями высокого эстетизма, психологической усложненности, сюжетной занимательности. Но эти требования обнаруживали их враждебное эстетическое гурманство. С помощью этих требований они охаивали само идейное содержание повестей и пьес, само изображение советской действительности с ее героикой труда и борьбы, а отсюда и саму действительность, самих людей, являющихся предметом изображения, борцов за независимость и расцвет нашей страны. За это они и получили по заслугам название критиков-эстетов, космополитов, антипатриотов.
Борьба с ними, естественно, ставит перед нами одновременно и более широкую задачу: проверить нашу собственную работу в области науки и преподавания науки, посмотреть, нет ли и здесь ошибочных и вредных тенденций? – В этой связи я снова должен говорить здесь о своих ошибках, т.к. уже после моих выступлений на кафедре и Уч. Совете в печати появились две мои теоретические статьи, в которых хотя и содержится критика теории Александра Веселовского, однако такая критика, которая сама стала предметом справедливой критики в нашей факультетской газете.
Появление этих статей создает впечатление, что мои предыдущие выступления по этому вопросу были неискренними, что я упорствую в своей оценке Веселовского. Должен разъяснить, что указанные мои статьи писались гораздо раньше моих выступлений на кафедре и Уч. Совета в прошлое полугодие. Первая из них – "К вопросу о поэтических жанрах" была написана в январе 1947 года, т.е. за полгода до выступления тов. Фадеева, поднявшего общественность на борьбу с компаративизмом и космополитизмом, и была только наспех и совершенно недостаточно поправлена перед сдачей сборника в печать, в мае 1948 года. Вторая статья - "О ситуации и сюжете" была написана в ноябре 1947 года, т.е. почти одновременно с моей защитой Веселовского в связи с докладом Н.А. Глаголева. Таким образом, мои недавние выступления с признанием своих ошибок в принципе относились также и к этим статьям, ранее написанным, и запоздалое появление этих статей в печати не означают, таким образом, моего упрямства.
Тем не менее я считаю необходимым подвергнуть эти статьи решительной критике и подумать о корнях своих ошибок. Я никогда не являлся сторонником теории буржуазного компаративизма по существу своих научных взглядов, никогда не разделял и теорий Веселовского. В обеих статьях я пытаюсь критиковать эти взгляды. Но критика эта получилась у меня совершенно непоследовательной и половинчатой и привела к обратным результатам. Со мной случилось, мне кажется, приблизительно то же, что и с ответственными редакторами ленинградских журналов, допустившими на их страницы враждебные и упадочные произведения Зощенко и Ахматовой. Эти редакторы – говорил Т. Жданов – думают, что политика – это дело правительства, дело ЦК. Что касается литераторов, то не их дело заниматься политикой. Написал человек хорошо, художественно, красиво, - надо пустить в ход, несмотря на то, что там имеются гнилые места, которые дезориентируют нашу молодежь. У меня получилось нечто подобное: написал человек учено, эрудированно, значит надо относиться к нему со всей осторожностью, с почтением, надо критиковать его деликатно, по частным вопросам, не вдаваясь в критику всей системы его взглядов, хотя она и основана на гнилых, идеалистических предпосылках, методологически и политически враждебных нашим позициям.
В каком-то смысле я повторил тем самым и вторую ошибку руководящих работников "Звезды" и "Ленинграда". "Она заключается в том, – говорил Т. Жданов, – что некоторые наши работники поставили во главу угла своих отношений с литераторами не интересы политического воспитания советских людей и политического направления литераторов, а отношения личные, приятельские".
Т. Жданов говорил об отношениях в текущей критике, в руководстве журналами. Но ведь и в науке могут существовать в каком-то смысле подобные отношения. Они заключаются в повышенном уважении к академической науке, в своеобразной ученой кастовости, в готовности расшаркиваться перед учеными "авторитетами", в боязни сделать прямое резкое возражение по существу, чтобы не унизить авторитет ученого. Такое отношение мешает принципиальной, политически заостренной критике. Вот такое отношение и сделало мою критику Веселовского академической, беззубой, объективистской, аполитичной. Получилась критика половинчатая, с оговорками и уступками, с воздаванием должного, критика, так сказать, "приятельская". Получилось так, что существует некая единая, "чистая" наука, высокая своей любовью к истине, в которой люди хотя и полемизируют, но делают этим одно, общее дело. Это то, что можно назвать беспартийностью в науке, забвением ленинского положения, что и "литературное" и в той же мере научное дело должно стать частью общепролетарского дела. В своих теоретических и историко-литературных курсах я на все лады внушаю студентам, что литература – классовая идеология, что она общественно активна в понимании и оценки жизни, что она всегда вооружает идеологически определенный политический лагерь. Когда же я взялся за научные статьи, то выступил абстрактно и аполитично.
Вот первая из моих статей. Как известно, Веселовский много занимался вопросом о жанрах и родах и высказал свое понимание их развитие, понимание всецело формалистическое и идеалистическое, сводящее все дело к имманентной эволюции внешних форм, средств поэтического выражения. В своей статье я пытался показать, что жанры это не только формы произведений, что это прежде всего особенности их идейного содержания. Однако вместо того, чтобы на этой основе дать последовательную и резкую критику формализма и идеализма Веселовского, я начал статью с почтительного признания, что факты, указанные Веселовским, действительно существуют и что "всю историю поэзии… можно рассматривать как возникновение, сосуществование и смену всех этих внешних композиционно-стилистических систем". Правда дальше у меня следует "однако": однако такое рассмотрение было бы "ограниченным и односторонним". Получилось не отчетливое противопоставление двух принципов понимания жанров, а мелкая оговорка, почти уступка. Получилось, что все-таки можно рассматривать смену внешних форм.
В статье есть и еще более неудачное место. Во всех своих курсах я всегда доказываю, что писателя можно верно понять только указав его место в идейно-политической борьбе эпохи, и на практике всегда так поступаю с каждым писателем, не жалея времени, как это хорошо знают мои слушатели, на выяснение общественно-политической обстановки эпохи. А в этой статье я написал, что "развитие… поэтической культуры каждого народа есть единый процесс", что в нем "различные выразительные системы перекликаются, контрастируют и переходят одна в другую". Сказать просто "единый процесс" – значит забыть о его социально-классовой противоречивости. Сказать "перекликаются и переходят одна в другую" значит признать возможность имманентного развития. Действительно, получилась критика, которая местами сбивается на поддержку критикуемого, за что меня справедливо упрекают теперь в нашей факультетской газете.
И в другой статье можно найти нечто подобное. Здесь я стараюсь доказать, что сюжет является средством образного отражения жизни в ее понимании и оценке со стороны писателя, что он своими подробностями и выражает понимание и оценку. В этом вопросе Е.С. Ухалов критикует меня несколько произвольно, формулируя мою мысль так, что сюжет есть как бы футляр, в который можно вложить любое содержание. Я так не понимаю сюжета и не имел в виду выразить такую мысль. Но все же и здесь я сопровождал развитие своей мысли такими смягчающими оговорками, которые сделали критику компаративизма, имеющуюся в конце статьи, компромиссной и не достигающей цели. "Сличение сюжета – написано в статье – с сюжетом другого произведения, в той или иной мере совпадающим с ним, – все это возможно и часто необходимо. Но все это не может быть основным методом изучения сюжета, путем к его пониманию". Опять получалась уступка: основным быть не может, но все же, следовательно, имеет свои права. Я должен был подчеркнуть, что в руках компаративистов совпадают при сравнении вовсе не сюжеты в их конкретно-исторической, национальной и социальной определенности, а только абстрактная схема сюжетов, лишенная такого своеобразия, что конкретные сюжеты, выражающие столь же конкретное идейное содержание, совпадают в исключительных, редких случаях. Но я этого не сказал и вместо методологического размежевания с компаративизмом и космополитизмом получились снова оговорки, делающие всю критику приглушенной и стыдливой. Ко всему этому меня привел ложный академизм, либеральное отношение к буржуазной науке.
Какие же выводы из всего сказанного я должен для себя сделать? В своих недавних выступлениях я выражался так: надеюсь… мне удастся… постепенно… преодолеть… Сейчас я скажу решительней и проще: я беру на себя обязательство перед кафедрой и общественностью факультета быстро покончить с ложным, мягкотелым, либеральным отношением к буржуазной науке, заменив его отношением осознанно-политическим, партийным. Я не могу более фигурировать в роли защитника и оруженосца формалиста и идеалиста Веселовского, т.к. эту роль, по существу моих научных воззрений, мне совершенно не к лицу. Я беру обязательство вступить в неприятельские отношения с Веселовским и в этом смысле я уже получил согласие редакции журнала "Вестник Моск. Ун-та" предоставить мне место в одном из ближайших номеров. Я благодарю за резкую и принципиальную критику и постараюсь доказать, что я ее достоин.
(Печатная публикация планируется в конце 2011 года в сборнике «Русская литература ХХ в.: Имена, школы, концепции)
