Реакционными обозначаются все те литературные явления, в которых можно заподозрить движение «от радикализма и демократизма в сторону охраны и защиты буржуазного «порядка» (из доклада М.Горького на Первом съезде советских писателей)[36]. Напротив, прогрессивно все то, что так или иначе оппозиционно православному «порядку» Российской империи[37]. При этом чем выше степень «радикализма», тем «прогрессивней» тот или иной писатель, общественный деятель или литературный критик.
При такой аксиологической установке сам литературный процесс, а также творчество отдельных авторов описываются в соответствии с общественно-исторической схемой последовательного «освободительного» движения в России (известные по статье «Памяти Герцена» ленинские этапы, навсегда ставшие каркасом советского варианта «истории русской литературы», являются в этом смысле только частным случаем). Эта аксиология целиком и полностью находится в пределах «мифа», точнее же, «левого мифа», если вспомнить хотя бы градацию Р. Барта.
«Левые» (авангардистски ориентированные) литературные направления ХХ в., к одному из которых можно отнести и самого Р.Барта, так или иначе декларируют разрыв с традицией (как правило, не уточняя - с какой именно). Характерно признание М.Бонтемпелли: «Хотел бы я знать имя того горемыки, который... первым бросил клич “возродим традицию” <...> Его надо было немедленно схватить, высечь при всем народе да вздернуть без суда и следствия»[38]. Глава итальянского новечентизма, указывая на принципиальное отличие авангарда от традиционного искусства, четко очерчивает контуры «сгоревшего» прошлого: это эпоха «от Христа до Русского Балета», ибо завершается «поэзия, берущая начало с Нагорной проповеди»[39]. Однако Бонтемпелли слишком неточно определяет эпоху как «романтическую». Точнее было бы говорить об эпохе христианской культуры. «Авангардизм разрушает прошлое»[40], – авторитетно свидетельствует У.Эко. Однако, анализируя как теорию, так и художественную практику авангарда, можно прийти к выводу, что «прошлое» здесь - это именно христианское прошлое (в данном случае лишь не манифестируемое); «традиция» - это христианская традиция; а проклятие, адресованное «нелепым “высшим ценностям”[41], - это проклятие как раз христианским ценностям.
Совершенно закономерным представляется провозглашаемый авангардистами отказ от языка и - шире - отказ от слова как такового. Как формулирует Х.Балль, один из основателей дадаизма, «я читаю стихи, которые ставят перед собой целью ни много ни мало, как отказ от языка»[42]. На первый взгляд, мы имеем дело лишь с продолжением общего отказа от прошлого. Спустя несколько десятилетий Р.Барт подробно разработает мысль о неизбежной принудительности и тем самым тоталитарности языка, назвав последнего «фашистом», которого можно лишь «обмануть»[43]. Однако немецкий писатель все же радикальнее главы французского структурализма: он не желает хитрить с языком и «обманывать» его. Х.Балль надеется вовсе обойтись без языка: «Я просто произвожу звуки... Стих - это повод по возможности обойтись без слов и языка»[44]. Аннигиляция слова («по возможности»), как показывает на материале советского периода В.Паперный, - нечто большее, чем простой отказ от «прошлого». «Культура 1 (как он называет авангардную культуру первых десятилетий советской власти. – И.Е.) особенно непримирима к литературности и к слову (подчеркнуто автором. - И.Е.). В живописи борьбу со словом ведут Кандинский и Малевич. В театре - Мейерхольд и Таиров <...> В христианской традиции за Словом стоит “В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог” <...> Поэтому борьбу культуры 1 со словом можно рассматривать в одном ряду с другими ее антихристианскими акциями - разрушением церквей, икон, снятием крестов, вскрытием мощей - и т.д. <…> Борьба культуры 1 со Словом - это еще борьба с Порядком во имя Хаоса. И потому борьбу культуры 1 со Словом следует рассматривать в одном ряду с другими ее энтропийными устремлениями…»[45].
Исходя из художественной практики «левых» движений, советская формальная школа попыталась теоретически обосновать отказ от самого понятия «традиция» в изучении литературы. Как утверждал в своей программной статье «О литературной эволюции» Ю.Н.Тынянов, «основное понятие старой истории литературы - «традиция» (характерны кавычки, подчеркивающие «чуждость» этого «понятия» самому автору. - И.Е.) оказывается неправомерной абстракцией». Для Тынянова «говорить о преемственности приходится только при явлениях школы, эпигонства, но не при явлениях литературной эволюции, принцип которой - борьба и смена»[46].
Современный французский литературовед А.Компаньон, определяя основной формалистский термин «остранение» именно как «отклонение от традиции», справедливо указывает, что основой развития литературы для формалистов «становится уже не преемственность (традиция), а прерывность (остранение)», такая литературная история, которая «обращает преимущественное внимание на динамику разрыва, в соответствии с модернистской и авангардистской эстетикой тех произведений, которыми вдохновлялись формалисты»[47]. В этом случае центральными моментами любого развития провозглашаются, во-первых, пародирование сложившихся норм; а во-вторых, выдвижение маргинальных явлений в центр литературы[48]. Прерывность при таком подходе всегда намного важнее преемственности, а в итоге, поскольку динамика искусства понимается именно как разрыв с традицией, действительной нормой провозглашается именно отклонение (остранение) от нее. Отклонение, понимаемое отныне не только как «новаторство», но и как своего рода эстетическая «норма», диктует негативное отношение к любой «стабильности», помнящей и уважающей свое собственное культурное прошлое.
Как формулирует М.О.Чудакова, «одним из несомненных, наиболее очевидных следствий работы Тынянова и его единомышленников стала дискредитация неопределенного понятия «традиция», которое после их критической оценки повисло в воздухе... Взамен ей явилась «цитата» (реминисценция) и «литературный подтекст»[49]. В предлагаемой «замене» можно усмотреть парадоксальный возврат к «букве», готовым риторическим “словам” как “материалу” литературы и отход от «духа», провозглашаемым когда-то христиански ориентированным крылом романтического движения. Однако тыняновское словосочетание «борьба и смена», как давно уже замечено, характеризует скорее «революцию», нежели «эволюцию» (не случайно ведущие формалисты - Ю.Н.Тынянов, В.Б.Шкловский, Б.М.Эйхенбаум - в шутку называли себя «ревтройкой»). История литературы при этом сводится, прежде всего, к борьбе тех или иных направлений; а зачастую, по точному замечанию М.М.Бахтина, “к газетно-журнальной шумихе, не оказывавшей существенного влияния на большую, подлинную литературу эпохи”[50]. Линия развития литературы понимается как периодический выход на авансцену маргинальных сил (не сохранение культурной непрерывности, а скачкообразность, или, по В.Б.Шкловскому, «ход конем»). Такого рода представления о художественном творчестве как о перманентных «культурных взрывах» (термин Ю.М.Лотмана) неразрывно связаны с революционной практикой и действительно внеположны христианской традиции в искусстве.
Подобное же резко негативное отношение к культурной стабильности (той или иной упорядоченности мира) можно обнаружить во многих высказываниях теоретиков постмодернизма. Так, выдвигаемая М.Фуко категория эпистемологического разрыва базируется как раз на представлении о дискретности исторического процесса - в противоположность эволюционности и преемственности. Несмотря на «сциентизм» формальной школы (и затем структурализма) и «антисциентизм» постмодернизма, общее негативное отношение к константам национальных, религиозных, культурных традиций как заведомо «авторитарным» (то есть авторитетным) и уже потому «нетворческим» - то, что сближает эти как будто столь непохожие направления мысли ХХ в. И.П.Ильин выделяет следующий «набор» постмодернистских представлений, которые можно назвать также и последовательно антитрадиционалистскими: «понимание литературы как «революционной практики», как подрывной деятельности, направленной против идеологических институтов, против идеологического оправдания общественных институтов; и принцип «разрыва» культурной преемственности; и вытекающая отсюда необходимость «текстуального диалогизма» как постоянного, снова и снова возникающего «вечного» спора-контестации художников слова с предшествующей культурной (и, разумеется, идеологической) традицией; и, наконец, теоретическое оправдание модернизма как «законного» и наиболее последовательного выразителя этой «революционной практики» литературы»[51].
Однако сама же теория и практика «левых» течений свидетельствует о невозможности абсолютного отказа от той или иной преемственности (культурной передачи). Так, после радикального разрыва с «чужим» культурным прошлым, авторы, создающую «свою» художественную культуру, как правило, стремятся обосновать свою «линию» опорой на предшественников (к примеру, М.Фуко опирается на тексты де Сада, Нерваля, Арто, Батая, декларируя как главный критерий «цивилизованности» общества его отношение к маргинальному меньшинству: безумцам, извращенцам и т.п.). Поэтому за оппозицией «традиция» - «модернизм» у критиков «традиции» часто скрывается неприятие «чужого» в этой традиции (зачастую этим “чужим” является как раз христианская корневая система европейской культуры) и неявная претензия на «присвоение» и адаптацию того или иного близкого своим интенциям ее сегмента (будь то революционно-демократическая линия в русском «освободительном» движении или же становление «беспредметности» в мировом искусстве). В целом это тенденция интерпретировать маргинальные по отношению к магистральному вектору традиции культурные явления как подлинно новаторские и эпохальные, - и напротив, то, что питается корнями традиции, вытеснять на периферию культуры.
Как справедливо итожит А.И.Солженицын, «советская культура интенсивно вытесняла культуру русскую – ее задушенные или вовсе не прозвучавшие имена»[52]. Излюбленный апологетами авангарда Дзига Вертов не только являлся классиком советского кинематографа, но и, как указывает писатель, «руководил киносъемкой разорения мощей Сергия Радонежского»[53]: совершенно очевидно, что утверждение «разорения» русской святости и стало символической «дорогой» к той «ленинской киноправде», которая так высоко вознесла этого деятеля кино. Как и «взвинчивание проклятий на старую Россию»[54] явилось непременным ингредиентом последующей оглушительной мировой славы Сергея Эйзенштейна – еще одного советского классика. И в своих «патриотических» кинолентах, когда сменилась политическая конъюнктура, последний оставался верен некоторым незыблемым советским духовным доминантам: достаточно заметить, что в фильме «Александр Невский», в центре которого как-никак фигура русского святого, крест на протяжении всего фильма - это символ враждебного чужого, наиболее неприемлемого во всей русской традиции[55]. Мастерство же кинорежиссера проявилось в том, что крест подается не как нечто враждебное для себя, но и как опасное для России. Горячим сторонникам сталинской «русификации» все-таки не мешало бы поразмышлять над тем, что происходит в народном сознании, когда совершается настолько глобальная подмена самого главного: святой благоверный князь Александр Невский, согласно логике «патриотического» фильма, сражается против креста!
О степени соответствия описываемых нами подобных аксиологических ориентиров пониманию действительной истории русской литературы можно судить хотя бы по тому выразительному факту, что наиболее зрелые поздние произведения не каких-то второстепенных писателей, но Пушкина, Гоголя, Достоевского были «не прочитаны», а то и отвергнуты «передовой и прогрессивной» демократической русской критикой именно потому, что совершенно противоречили логике левого мифа.
В докладе Горького на Первом съезде писателей негативная оценочность досоветского периода еще находится в чистом и незамутненном виде - в полном соответствии с идеологическими установками первых 15-20 послереволюционных лет. «Основная тема русской литературы XIX столетия - личность в ее противопоставлении обществу, государству, природе…»[56]. Впоследствии же подобной ясности в советских вариантах истории русской литературы мы уже не увидим. Однако незыблемой остается сама аксиологическая установка, при помощи которой модернизируется данная мифологическая конструкция.
Речь идет о сциентистском обеспечении советской разновидности левого мифа, включающей в себя стереотипные для советской исторической науки и литературоведения представления об «освободительном» движении в России, а также о роли Церкви в русской культуре, сформированные в пределах марксистского материалистического мышления. Особенно важно подчеркнуть то обстоятельство, что и представители «официальной» советской гуманитарной науки, и осторожно оппонирующие ей в 60-80-е годы внутренние «диссиденты» в громадном большинстве своем находятся «внутри» единой по своей сути мифологии[57], разделяя все ее важнейшие доминантные установки.
Наследующие описываемой нами мифологии постсоветские исследователи собственный миф пытаются позицировать в качестве основания гуманитарной науки. Интересно, что они претендуют не на статус особого научного направления – достаточно маргинального для России, как показывает русская трагедия ХХ века, а часто считают себя представителями науки как таковой. История советской науки хорошо объясняет столь странную претензию: мы хорошо помним, что лишь одно – марксистское – направление и считало себя «научным», в отличие от других – «антинаучных». Хотя сейчас и иная ситуация в России, но подобный монополизм, к сожалению, оказался настолько живучим, что пережил и советскую эпоху. Однако описываемая мифология должна знать свое место. В изучении русской литературы это место весьма скромное, лишь по известным историческим причинам оно, как и в советскую эпоху, все еще пока неподобающе высокое.
О нынешних претензиях левого мифа на «научное» объяснение феномена русской литературы в постсоветском гуманитарном сознании, утерявшем марксистско-ленинские координаты, но в целом не обретшем пока иных, можно судить хотя бы по постоянно звучащим в средствах массовой информации (причем противоположной идеологической ориентации) сетованиям постсоветской «образованщины», которая ощутила неприятную перспективу разрушения удобного для себя, хотя и вполне утопического представления о русской словесности[58]. Характерно, что в периодике «перестройки» чрезвычайно настойчиво звучали призывы к восстановлению «ленинских норм жизни». Однако, когда ставшая уже постсоветской «образованщина» окончательно осознала невозможность этого «восстановления», она же с не меньшим жаром неутомимо остерегает общество от «бездумного» возвращения к традиционным христианским ценностям вообще и к традициям русской государственности в частности. Довершив дело двадцатых годов и окончательно переломив-таки тело ненавидимой «империи», нынешняя постсоветская «элита» с особой болезненностью переживает гипотетическую вероятность восстановления в России доминантного для нее типа религиозного сознания. Не менее характерна свидетельствующая о вполне определенном, к сожалению, уровне общей культуры склонность понимать христианство лишь как чрезвычайно опасную (с точки зрения собственных ценностных ориентиров) чужую идеологию.
О том же свидетельствуют и новые попытки «десакрализации» Пушкина, Гоголя, Достоевского - особенно их «реакционной» православной веры, а также «неправильных» (то есть выходящих за жесткие рамки «демократических» стандартов нынешнего отрезка «малого времени») представлений о русском самодержавии, русском народе и судьбе России. Можно даже говорить о явном «ренессансе» такого рода суждений, весьма напоминающих советскую изобличительную идеологическую мысль 20-х годов. Особенно показательно, что параллельно и как бы взамен этой «десакрализации» происходит весьма настойчивое внедрение собственных кумиров[59], творчество которых, вероятно, аксиологически более созвучно постсоветской гуманитарной «образованщине».
Очевидно, мы имеем дело не только с локальной, ограниченной литературоведческим материалом, квазинаучной логикой, которая опирается на область мифологических верований Белинского, Чернышевского и Добролюбова. Сами эти верования представляют собой одну из ветвей мифологии, которую часто называют «западноцентристской», хотя точнее было бы ее определить как левую, чреватую перманентной революционностью – в самом широком значении этого слова.
По-видимому, за подобной мифологией стоят более глобальные, по преимуществу атеистически ориентированные прогрессистские представления о путях развития как общества, так и литературы. Эти сознательные и подсознательные представления, приводящие к стремлению унифицировать и, тем самым, как бы подчинить единой схеме всю историю человечества (марксистские, глобалистские, либо какие-то иные), строго говоря, недоказуемы, однако именно поэтому и являются очень существенной частью интеллектуальной мифологии - с ее явной склонностью к «левизне». Последнюю особенность можно сформулировать и по-другому, используя средства иного типа дискурса: речь идет о весьма специфическом, зато весьма выразительном недостатке - неизлечимой хромоте на левую ногу.

[1] См., например, материалы «круглого стола» на тему «Какой должна быть история литературы?» (Вопросы литературы. 1996. Вып. 3. С.3-40). Хотя надо заметить, что вопрос о научной корректности применения материалистического подхода, частной разновидностью которого является марксизм (в свою очередь, одним из вариантов использования этого подхода на практике и стала советская интерпретация русской литературы), к предмету своего «ведения», имеющему не материальную, а духовную природу - словесного творчества, до сих пор практически еще не поставлен и не осознан.
[2] Подробнее см.: Есаулов И.А. Литературоведческая аксиология: опыт обоснования понятия // Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков. Петрозаводск, 1994. <Вып.1>. С.378-383.
[3] Струве П.Б. Интеллигенция и революция // Вехи. Из глубины. М., 1991. С.156.
[4] Гершензон М.О. Творческое самосознание // Вехи. Из глубины. С.84-85.
[5] Там же. С.85.
[6] Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество (Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции) // Вехи. Из глубины. С.61.
[7] Там же. С.66.
[8] Там же.
[9] Там же. С.67.
[10] Там же. С.68.
[11] См.: Там же. С.167-199, 150-166, 68.
[12] Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество. С. 72. Ср. воспоминание Ф.М.Достоевского о В.Г.Белинском в письме к Н.Н.Страхову: «Этот человек ругал мне Христа по-матерну» (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1986. Т. 29. Кн. 1. С.215), корреспондирующее с резким высказыванием писателя в письме к тому же адресату: «Смрадная букашка Белинский... был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда» (Там же. С. 208). Тесная связь между двумя репликами писателя совершенно очевидна: как известно, для Достоевского (как позднее и для С.Н.Булгакова) было несомненно, что идеал русского народа - Христос.
[13] См., например, одну из попыток нового прочтения знаменитого сборника: Штурман Д. В поисках универсального со-знания. Перечитывая «Вехи» // Новый мир. 1994. № 4. С. 133-184
[14] См.: Солженицын А.И. Образованщина // Париж, 1974. С. 217-259.
[15] Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение // Из-под глыб. С.135.
[16] Гинзбург Л. Записи 20-30-х годов // Новый мир. 1992. N 6. С.153-154.
[17] Там же. С.154
[18] Паперный Вл. Культура Два. М., 1996. С.83.
[19] Солженицын А.И. Двести лет вместе. М., 2002. Т.2. С.274.
[20] Там же. С.93.
[21] Тютчев Ф.И. Россия и Революция // Полн. собр. соч. и письма: В 6 т. М., 2003. Т.3. С.144-145.
[22] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1957. Т.9. С.15.
[23] Тарасов Б.Н. Комментарии // Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. и письма. Т.3. С.319.
[24] Солженицын А.И. Двести лет вместе. Т.2. С.211.
[25] См.: Корниенко Н.В. «Сказано русским языком…»: Андрей Платонов и Михаил Шолохов: встречи в русской литературе. М., 2003. С.360-431.
[26] Горький М. История русской литературы. М., 1939. С.25.
[27] Там же. С.5.
[28] Благой Д.Д. Вопросы построения истории русской литературы // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1954. Т.13. Вып.5. С.411.
[29] Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1957. Т.16. Вып. 5. С.399,401.
[30] Советское литературоведение за пятьдесят лет. М., 1967. С.395.
[31] Литературная энциклопедия. München, 1991. Т.10. С.91.
[32] История русской литературы. Л., 1980. Т.1. С.8.
[33] Литературное наследство. 1931. Т.1. С.5.
[34] Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1954. Т.13. Вып.5. С.404.
[35] Ср.: «миф о русской действительности как средоточии косности, невежества, рабской покорности фатально и неотвратимо соприкасался с программой тотального разрушения отечественного бытия» (Хализев В.Е. Спор о русской классике в начале ХХ века // Русская словесность. 1995. № 2. С.20).
[36] Первый всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1934. С.11. Напомним, что для М.Горького «мещане» Толстой и Достоевский «оказали плохую услугу своей темной, несчастной стране» как раз «проповедью терпения, примирения, прощения, оправдания...», то есть утверждением именно христианских ценностей. «Они хотят примирить мучителя и мученика... Они учат мучеников терпению.., они обещают народу вознаграждение за труд и муки на небесах... Это, - пишет Горький, - преступная работа, она задерживает правильное развитие прогресса...» (Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1953. Т.23. С. 352-355).
[37] Подобная установка вызревала в кругах либеральной общественности еще до революции. Так, В.В.Розанов в 1912 году со свойственной ему парадоксальностью писал о левой опричнине: «встала левая “опричнина”, завладевшая всею Россией и плещущая купоросом в лицо каждому, кто не примкнет к “оппозиции с семгой” <…> Стоит только сравнить жалкую полужизнь, - жизнь как несчастье и горе (выделено автором. – И.Е.), - Кон.Леонтьева и Гилярова-Платонова – с жизнью литературного магната Благосветлова (“Дело”) <…> чтобы понять, “где раки зимуют”, и побежали к золоту, побежали к чужому сытному столу, побежали к дорогим винам…». Поэтому «в России “быть в оппозиции” - значит любить и уважать Государя.., “быть бунтовщиком” в России - значит пойти и отстоять обедню...» (Розанов В.В. Уединенное. М., 1990. С.289-290). Уже в эмиграции Г.Иванов, комментируя слухи о том, что С.Есенин читал Императрице свои стихи, замечал: «Не произойди революции, двери большинства издательств России, притом самых богатых и влиятельных, были бы для Есенина навсегда закрыты. Таких “преступлений”, как монархические чувства, русскому писателю либеральная общественность не прощала <…> До революции, чтобы “выгнать из литературы” любого “отступника”, достаточно было двух-трех звонков “папы” Милюкова кому следует из редакционного кабинета “Речи”. Дальше машина “общественного мнения” работала уже сама – автоматически и беспощадно» (Иванов Г. Есенин // Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. М., 1993. Т.1. С.35). Даже если и Г.Иванов несколько сгустил краски, но общую тенденцию он обозначил вполне верно.
[38] Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западно-европейской литературы ХХ века. М., 1986. С.179.
[39] Там же. С.173.
[40] Там же. С.227.
[41] Там же. С.243.
[42] Там же. С.317.
[43] См.: Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989. С.549-550.
[44] Называть вещи своими именами. С.317.
[45] Паперный Вл. Культура Два. С. 221-222. Подробнее о наследуемой авангардом аксиологии см.: Есаулов И. Генеалогия авангарда // Вопросы литературы. 1992. № 3. С.176-191.
[46] Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 272, 258.
[47] Компаньон А. Демон теории. М., 2001. С.242-243.
[48] См.: Там же.
[49] Чудакова М.О. К понятию генезиса // Revue dex études slaves. Fascicule 3. Paris, 1983. P.410-411.
[50] Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С.330.
[51] Ильин И.П. Постмодернизм: Словарь терминов. М., 2001. С. 351.
[52] Солженицын А.И. Двести лет вместе. Т.2. С.269.
[53] Там же. С.266.
[54] Там же. С.267.
[55] В тысячах подобных фактов «истории советского кино», «театра», «литературы» отразился общий процесс, свидетелями и жертвами которого явились миллионы и миллионы очевидцев. Именно этот процесс С.Булгаков определяет как безумное дерзновение «раскрестить нашу родину духовно» (Булгаков С. Христианство и еврейский вопрос. Paris, 1991.С.138).
[56] Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. С.17.
[57] Ср., например, анализ «Капитанской дочки» Ю.М.Лотманом, который мы рассматриваем в 7 главе.
[58] Ср.: «Достоевский превращен в икону... Пушкин становится «верноподданым» и «веропослушным» (Пелисов Г. Покушение // Правда. 1996. 24 июля); Розен А. «Пушкин как предшественник Маркса, а ныне опора Православию» // Независимая газета. 1994. 3 декабря.
[59] См. об этом: Мальчукова Т.Г. Филология как наука и творчество. Петрозаводск, 1995. С.324-327.