С. В. Шешунова (Дубна)

Творчество А. И. Солженицына и проблема топонимической реставрации

Ономастикон художественного мира А. И. Солженицына не раз привлекал к себе внимание. Так, О. А. Лекманов показал значение личных имен в «Одном дне Ивана Денисовича»[1]. Обстоятельное и глубокое исследование А. В. Урманова посвящено антропонимике «Красного Колеса» и «Двучастных рассказов», отразившей «тектонические разломы русской именной системы»[2]. Эта система, которая за многие столетия сложилась как органичная часть национальной культуры, была разрушена с помощью тотальной мены имён в ходе революции. Отмечая в творчестве писателя «прочную онтологическую связь между именем и его носителем»[3], ученый рассматривает манипуляции персонажей с именами как проявление расщепления и деградации личности.
Русская топонимика пострадала в ХХ веке еще больше, чем антропонимика. Переименование «Мишек и Машек – в Кимов, Владленов, Марксин и Октябрин»[4] было массовым, но стихийным и относительно недолговременным; новые поколения жителей России давно уже получают, как правило, традиционные имена. По контрасту, советское переименование городов и улиц не просто было намного более масштабным; оно планомерно проводилось государством в течение десятилетий, а его результаты и сегодня определяют топонимический облик страны. Начало ему положил декрет Совнаркома «О снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке памятников Российской социалистической революции» (апрель 1918), позднее названный «ленинским планом монументальной пропаганды». Этот документ, подписанный Лениным, Луначарским и Сталиным, предписывал, в частности, переименовать улицы городов в соответствии с коммунистической идеологией. Таким образом, сами большевики признали топонимы памятниками: их искоренение стало частью целенаправленной борьбы с исторической памятью народа.
Не случайно завоеватели, подчинив себе какую-либо страну, нередко давали ее городам и другим заметным объектам собственные названия. Например, город Юрьев, основанный в 1030 Ярославом Мудрым, при захвате немецкими рыцарями-крестоносцами (1224) был переименован в Дерпт (ныне – Тарту). Именно так ленинцы поступили с Россией: кардинальный слом прежней топонимической системы выражал их ненависть к тысячелетней русской истории. Уже к первой годовщине их прихода к власти было переименовано 45 петербургских улиц; Знаменскую площадь превратили в площадь Восстания, Невский проспект – в Проспект 25-го октября (исконное название вернули через 25 лет, незадолго до снятия блокады) и т. д. В том же 1918 старинная Немецкая улица в Москве стала Бауманской, а Мясницкая – Первомайской. Со временем в сотнях городов появились одинаковые названия – площадь Революции, улицы Советская, Ленина, Маркса, Луначарского, Калинина и т. д. В честь Сталина, как напоминал Солженицын, «во множестве были переназваны города и площади, улицы и проспекты, дворцы, университеты, школы, санатории, горные хребты, морские каналы, заводы, шахты, совхозы, колхозы, линкоры, ледоколы, рыболовные баркасы, сапожные артели, детские ясли – и группа московских журналистов предлагала также переименовать Волгу и Луну»[5]. Имя Сталина давно исчезло с карты России, но ленинско-сталинская топонимическая модель благоденствует. В начале 1990-х она была местами поколеблена, но не разрушена. По данным Ю. Бондаренко, возглавляющего общественное движение «Возвращение», самое на сей день распространенное название улицы – Советская – встречается на карте 8409 раз, а в честь Ленина в современной России названо 5618 улиц (это имя, безусловно, господствует в отечественной топонимике)[6]. Исконные названия были возвращены лишь нескольким городам и нескольким сотням (в общей сложности) улиц. Массовая реабилитация исторических топонимов затронула только Москву и Петербург. Но, например, в Суздале и Ростове Великом даже улицы, которым по 600 и более лет, носят имена коммунистических лидеров.
Еще в работе «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни» (1973), которую он впоследствии назвал своей главной программной статьей, Солженицын предлагал осмыслять бытие наций в тех же духовно-нравственных категориях, в которых рассматривается жизнь отдельных людей. К той же мысли писатель вернулся в «Красном Колесе»: один из «двойников» автора, Саня Лаженицын, верит, что «законы личной жизни и законы больших образований сходны»[7]. В таком случае, если смена имени отдельным человеком ведет к расщеплению его личности, то и смена традиционной для страны топонимической системы – к деградации национального сознания. Как напоминает специалист по межкультурной коммуникации, «имена собственные – важнейшая национальная составляющая и языковой, и культурной картины мира, и поэтому они – <…> мощное оружие обороны, защиты национальной идентичности»[8]. В рассказе «Настенька» юные пионеры, превращаясь из Мишек и Машек в Кимов и Октябрин, «сияли от радости переменить имя, повторяли новое»[9] – и не сознавали, что отрекаются тем самым от своих корней. Но таким же отречением, в сущности, является согласие наших соотечественников именовать себя кировчанами, а не вятичами, ульяновцами, а не симбирцами.
В своих произведениях Солженицын с любовью перебирает традиционные русские топонимы: Епифань, Казановку и Монастырщину[10] («Захар-Калита»), «Льгово, а прежде древний город Ольгов»[11] («Прах поэта»), «ручеек Берёзовец, деревню Сетуху <…>, Благодатное <…> и Желябугу»[12] («Желябугские выселки»). В рассказе «Случай на станции Кочетовка[13]» подробно перечисляются населенные пункты, до которых идут минующие станцию поезда: Липецк, Елец, Верховье, Отрожка, Арчеда, Пачелма, Грязи, Поворино и многие другие. Как правило, в таких нанизываниях топонимов нет сюжетной необходимости; их функция в художественном мире писателя – свидетельствовать об исконной России. В отличие от советских «переназваний», они естественны, лишены какой-либо идеологичности. Недаром рассказчик «Матрёнина двора» признается, что от самих имен деревень Тальново, Часлицы, Овинцы, Спудни на него тянуло «ветром успокоения»[14]. По контрасту, от искусственно возникших топонимов, перенесших на карту имена партийных функционеров, веет жестокими ветрами гражданской войны. Переименование Царицына (известен с 1589) в Сталинград (1925) легло в основу трагического сюжета «Случая на станции Кочетовка». Как известно, Солженицын использовал истинное происшествие с его приятелем Леонидом Власовым, который осенью 1941 был комендантом на этой станции. Герой рассказа арестовывает проезжего только потому, что тот забыл о переименовании Царицына: «…всё оборвалось и охолонуло в Зотове! Возможно ли? Советский человек – не знает Сталинграда? Да не может этого быть никак!»[15]. На обсуждении «Кочетовки» в редакции «Нового мира» Твардовский и его подчиненные убеждали писателя, что в реальности человек не мог этого забыть. Однако Солженицын возразил, что «для человека старой культуры очень естественно и не помнить такой новой пришлёпки»[16].
Как чуждая «пришлёпка» расцениваются советские переименования и в романе «В круге первом». Упоминание Иннокентия о том, что его дядя живет в Твери, вызывает недоумение Клары: «Где?» «В Калинине», – поясняет Володин[17]. Для девушки имя старинного русского города, когда-то соперничавшего с Москвой, уже ни о чем не говорит; но молодой дипломат, осознавший лживость советского режима, предпочитает употреблять исконное название. В этом эпизоде топонимическая проблема лишь намечается, но не обсуждается. По контрасту, в другой главе о ней говорят в полный голос. Когда один из заключенных сравнил «куйбышевскую пересылку с горьковской и кировской», его собрат по шарашке Илья Хоробров откликнулся на это всей душой: он «в сердцах швырнул кирпичом об пол» и «лицо его выразило боль»: «Слышать не могу! <…> Говори как человек: самарская пересылка, нижегородская, вятская! Уже двадцатку отбухал, чего к ним подлизываешься!»[18] Этот персонаж – один из тех, кто в финале с миром в душе уезжает в лагерный ад, – по словам повествователя, «понимал побольше многих» и испытывал «тошноту от несправедливости, даже не касавшейся лично его»[19]. Поэтому мнение Хороброва в идейной структуре романа предстает авторитетным.
«Хоробров был вятич»[20]. Родной город этого персонажа впервые упоминается в летописях как Хлынов (1374), в 1780 стал Вяткой, а в 1934 был переименован в честь партийного функционера С. М. Кострикова, взявшего себе псевдоним Киров. Псевдоним Солженицына – Степан Хлынов – был данью памяти изначальному имени древнего города. Но и Вятка была для него, как видим, более приемлема, чем Киров. Для сравнения, в своем обращении «К жителям города на Неве» (28 апреля 1991) писатель высказался против возвращения названия «Санкт-Петербург», ратуя за форму «Свято-Петроград»[21], однако дальнейшее закрепление за городом имени Ленина в этом тексте заведомо исключается. В более позднем интервью журналу «Фокус» (1993) Солженицын с горечью говорил о том, что «…вся Россия заставлена памятниками Ленину, и весь язык засорён коммунистическими названиями»[22]. Подобно Хороброву, повествователь «Круга» избегает этих названий, употребляя отмененные коммунистами исконно русские топонимы. Так в романе возникает «Лубянская площадь»[23] вместо существовавшего в то время названия площадь Дзержинского, «Большая Лубянская улица»[24] (в 1926-1991 улица Дзержинского) и «Мясницкие ворота»[25] (в 1935-1993 площадь Кировских ворот). Уже упоминавшееся прежнее имя города Калинина вынесено и в название главы: «Тверской дядюшка». Во всех этих случаях выбор писателя предварил реальное возвращение исконных топонимов на карту.
Автор этих строк решил выяснить, как относится к подобной топонимической реставрации новое поколение. Способом узнать это стал опрос, проведенный в марте 2007 в Международном университете природы, общества и человека «Дубна». Студентам двух направлений – будущим социальным работникам и лингвистам – было предложено ответить на вопрос «Следует ли вернуть городам и улицам исторические названия (снова сделать Ульяновск Симбирском, Киров – Вяткой и т. д.)?» и аргументировать свой ответ. Результаты оказались такими: среди социальных работников 47,5 % – против возвращения исторических названий, 43 % – за, 9,5 % высказались неопределенно. Среди лингвистов 41 % – против, 40 % – за, 19 % воздержались от однозначного ответа. Такое же задание получили новые студенты тех же направлений в феврале 2009. На этот раз среди социальных работников против возвращения досоветских имен оказались 55,6 % опрошенных, за – 41 %, «не знаю» ответили 3,4 %; среди лингвистов 52, 2 % – против, 43 % – за, 4, 8 % воздержались. Как нетрудно убедиться, число сторонников топонимической реставрации осталось примерно на том же уровне, а число сторонников советских названий выросло примерно на 10 % за счет резкого сокращения числа колеблющихся.
Как в 2007, так и в 2009 большинство противников возвращения прежних имен обосновали свой выбор тем, что это возвращение вызовет путаницу: «Огромному количеству людей придется менять паспорта и другие важные документы с местом прописки или жительства»; «В наше время люди уже привыкли к современным названиям, и им будет трудно выучить новые. Многие люди даже и не знают, какие были исторические названия их города или улицы»; «Я считаю, что не следует возвращать улицам исторические названия, поскольку в этом есть некоторые неудобства» и т. п. Студенты дружно апеллируют к привычке: неприятие любых затруднений и беспокойства оказывается более значимым, чем сам смысл предлагаемых изменений. Указывая на повсеместное историческое беспамятство, респонденты воспринимают его как нечто естественное: «Если посмотреть с позиции современных людей, то многие даже не вспомнят, зачем был назван город Царицын или что такое Великий Октябрь; тогда становится непонятно, зачем возвращать названия. Поэтому я думаю, этого можно не делать». Формулируя «позицию современных людей», респондент в скрытой форме выражает собственное мнение: знание истории – излишество, без которого можно обойтись. «И зачем нужно возвращаться к старым названиям? – пишет другая студентка. – Всё движется вперед. Зачем поворачивать время назад». Значение спорных названий в таких ответах, как правило, не обсуждается.
В 2007 вторым по распространенности был финансовый аргумент: «Данное мероприятие займет уйму времени, потребует огромного количества финансовых затрат, которые, я уверена, в любом государстве могут пойти и на более жизненно важные цели. У простых людей и так куча повседневных забот и проблем, они и внимания не обращают на название того места, где живут». И лишь немногие студенты, выступавшие в том году за советские названия, взялись защищать их суть – идеологию, которая за ними стоит. Советские предпочтения выражались чаще всего косвенно – например, в форме фантастического предположения, что названия Симбирск или Вятка «будет трудно выучить». В 2009, несмотря на финансовый кризис, только одна студентка написала, что переименование – ненужная трата денег, а убежденных поклонников советской государственности стало намного больше. Очень распространено мнение о том, что названия Ульяновск, Дзержинск и т. д. «связаны с именами выдающихся деятелей, которых мы должны помнить». Подобные ответы повторяются вновь и вновь: «Я считаю, что названия городов, которые были переименованы в советское время <…>, нужно оставить, чтобы современный народ помнил имена достойных людей». И в 2007, и в 2009 выражалось недовольство уже давно состоявшимся возвращением на карту Твери и Петербурга: «На мой взгляд, стоит оставить те названия, которые использовались в СССР. Это дань великой державе, что существовала около 70 лет»; «В случае с Ленинградом название было заменено по политическим причинам. Вклад Владимира Ильича в развитие нашей страны…» и т. д.
Нередко приходится слышать, что просоветские настроения наших дней объясняются ностальгией старшего поколения по ушедшей молодости. Но перед нами – признания очень молодых людей, которые встретили конец СССР в младенческом возрасте. Возмущаясь реставрацией некоторых известных топонимов в начале 1990-х годов, одна из студенток пишет: «Все эти новые модные названия – они не связаны с историей страны, они взялись ниоткуда. Они ничего не говорят нам. Не понимаю, зачем вообще нужно было трогать города?» Итак, для современной русской девушки с университетским образованием Тверь, Самара, Вятка, Сергиев Посад – новые названия, которые взялись ниоткуда. Имена русских городов, вошедшие в летописи, народные песни и поговорки, ей попросту ничего не говорят; это не ее история, не ее страна. И она далеко не одинока: несмотря на внешнюю аполитичность, весьма многие ее сверстники ощущают себя наследниками не тысячелетней России, а отменившей ее советской державы.
Иначе говоря, перед нами почти та же ментальность, которую в конце 1930-х обнаруживал Нержин в незаконченной повести Солженицына «Люби революцию»: «У этой страны последнее время появилось второе подставное название – “Россия” <…>. Слово это чем-то льстило, что-то напоминало, но не рождало своего законченного строя чувств и даже раздражало…»[26]. Как видно, для автобиографического героя, как и для многих миллионов советских граждан, историческая Россия была чуждой страной. Однако в отличие от этих миллионов, Солженицын такое восприятие родины изжил и преодолел.
Автор данной статьи решил выяснить, как те же самые студенты относятся к творчеству этого писателя. И в 2009 респондентам был задан еще один вопрос: «Согласны ли вы с предложением Президента более полно изучать в школе и вузе произведения Солженицына?» Оказалось, что Александр Исаевич пользуется у них намного большей симпатией, чем исторические топонимы. Особую расположенность к его творчеству проявили будущие социальные работники – 70% этих юношей и девушек заявили, что произведения Солженицына нужны (24 % - против, 6 % воздержались). Те из них, кто аргументировал положительный ответ, назвали достоинствами писателя «внимание к простым людям» и умение «побудить читателя к размышлениям» (каким именно – не уточнялось). При этом один из опрошенных особенно хвалил Солженицына за рассказ «Судьба человека»; хорошо еще, что не за «Тихий Дон».
Среди лингвистов 55 % одобрили широкое изучение Солженицына (34 % – против, 11 % воздержались). При этом треть давших положительный ответ опиралась на следующий довод: благом является чтение любых мастеров родного языка, Солженицын входит в число классиков, поэтому его изучение можно приветствовать. Один респондент отметил экзистенциальную проблематику творчества Александра Исаевича: «Считаю, что уделяя внимание творчеству Солженицына, школьники и студенты смогут глубоко понять смысл жизни, вникнуть в суть человеческого существа». Но преобладала «историческая» мотивировка: «Его произведения дают полное и яркое представление об эпохе»; «Солженицын прекрасно отразил советский период российской истории»; «Он помогает понять историю нашей страны» и т. п.
Итак, немалое число тех студентов, которые выступают за коммунистические названия старинных русских городов и улиц, одобряют противника этих названий Солженицына. Для такого сочетания типичен пример, когда на вопрос о топонимике респондент отвечает весьма решительно, а на вопрос о Солженицыне – безразлично: «Если город переименовали, значит, его название сделали более подходящим под современную жизнь. Зачем же возвращаться в прошлое? Нужно идти вперед. <…> Если дети станут более подробно изучать в школе творчество Солженицына, то в этом нет ничего отрицательного. Всякое в будущей жизни может пригодиться». Другая студентка предлагает оставить советские названия городов и улиц, потому что они, по ее словам, «звучат красивее», но приветствует изучение произведений Солженицына, поскольку они «могут передать читателю ценности, необходимые для русского православного человека». Анонимность опроса не позволила уточнить у этого респондента, как сочетается с «православными ценностями» повсеместное увековечивание имен людей, искоренявших в стране православие.
Однако и в отношении к Солженицыну у студентов ярко выражается то мирочувствие, которое побуждает их отвергать исторические топонимы. Весьма характерен такой, например, отзыв сторонника советских переименований: «Произведения Солженицына, безусловно, интересны с лингвистической точки зрения <…>. Однако же, с точки зрения их правдивости рассказы Солженицына находятся на слишком низком уровне. Поэтому я считаю, что повышать количество произведений Солженицына для изучения в школах не стоит. Это вводит в заблуждение учеников, заставляет ненавидеть СССР». Одна из лингвисток IV курса утверждает: «Переименовывать обратно имело бы смысл, если бы вернулся прежний государственный строй. Если же нашим политикам так мешают советские названия, можно придумать совершенно новые». На вопрос, нужно ли шире изучать Солженицына, она ответила так: «Судя по тому, что мало кто знает, как пишется его фамилия – нужно. А то, что Сталин плохой дядя, не запомнил только тот, у кого нет телевизора». Иными словами, для этой девушки весь смысл творчества Солженицына состоит в утверждении, что «Сталин – плохой дядя». Другая девушка написала, что расширить знакомство с творчеством Солженицына допустимо при условии, что в программу включат и побольше «произведений просоветских авторов для сохранения равновесия».
Таким образом, результаты опроса свидетельствуют о сохранности и даже заметном в последние годы укреплении в молодых умах той идеологии, которая когда-то обрекла Солженицына на изгнание. Однако уверенно звучал и голос меньшинства, желающего сохранить преемственность – в данном случае, топонимическую – с тысячелетней Россией, загадку гибели которой всю жизнь постигал великий писатель. Согласно таким ответам, исконные названия «являются историческим наследием нашей родины, которое было порушено в советскую эпоху»; «это часть нашей истории, которую нельзя менять и переделывать». «Названия, данные в советское время, <…> не пробуждают чувства патриотизма»; «Я думаю, что будущим поколениям важнее знать настоящие названия городов, а не те, которые дали в угоду советской власти» и т. д. Можно предположить, что эти студенты одобрили бы возвращение Большой Коммунистической улице в Москве ее исконного имени Большая Алексеевская (по церкви Алексия Митрополита и Алексеевской слободе XVII века). Но судя по их ответам на второй вопрос, они поддержали бы и решение, принятое в августе 2008 – о присвоении этой улице имени Александра Солженицына.
1

[1] Лекманов О. Иваны в «Иване Денисовиче» // Между двумя юбилеями (1998–2003): Писатели, критики и литературоведы о творчестве А. И. Солженицына. М.: Рус. путь, 2005. С.437-440.
[2] Урманов А. В. Распалась связь… имён: Антропонимика как форма воплощения авторских взглядов в «Красном Колесе» и «Двучастных рассказах» // Проза А. Солженицына 1990-х годов: Художественный мир. Поэтика. Культурный контекст. Благовещенск: Изд-во ГПУ, 2008. С. 62.
[3] Там же. С. 67.
[4] Солженицын А. И. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 1. Рассказы и Крохотки. М.: Время, 2007. С. 348.
[5] Солженицын А. И. В круге первом. М.: Наука, 2006. С. 86.
[6]
[7] Солженицын А. И. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 9. Красное Колесо: Повествованье в отмеренных сроках. – Узел II. Октябрь Шестнадцатого. Книга 1. М.: Время, 2007. С. 54.
[8] Тер-Минасова С. Г. Война и мир языков и культур. М.: Слово/Slovo, 2008. С. 176.
[9] Солженицын А. И. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 1. Рассказы и Крохотки. С. 348.
[10] Там же. С. 249.
[11] Там же. С. 537.
[12] Там же. С. 443-444.
[13] Кстати, лежащий неподалеку от Кочетовки и упомянутый в этом произведении город Мичуринск до своего переименования (1932) назывался Козловым (известен с 1635); смена имен в стране была поистине тотальной.
[14] Солженицын А. И. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 1. Рассказы и Крохотки. С. 118.
[15] Там же. С. 202.
[16] Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни. М.: Согласие, 1996. С. 47.
[17] Солженицын А. И. В круге первом. С. 255.
[18] Там же. С. 604.
[19] Там же. С. 56, 57.
[20] Там же. С. 56.
[21] Солженицын А. И. Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. С. 351.
[22] Там же. С. 447
[23] Солженицын А. И. В круге первом. С. 79.
[24] Там же. С. 132.
[25] Там же. С. 133.

[26] Солженицын А. И. Дороженька. М.: Вагриус, 2004. С. 251.