Восточное Обозрение" N 43,
21 февраля 1902 г.

Теперь, через пятьдесят лет после смерти Гоголя, который из опального писателя успел давно уж превратиться в признанную и одобренную "славу русской литературы" и получить официальное, утвержденное кем следует, посвящение в "отцы реальной школы", - теперь писать о Гоголе в беглом фельетоне значит делать автора "Мертвых душ" безответной жертвой нескольких общих мест и банально-панегирических фраз. О Гоголе в настоящее время нужно писать книги или ничего не писать. В представлении каждого среднего русского читателя к имени Гоголя присосался некоторый цикл понятий и суждений: "великий писатель", "родоначальник реализма", "несравненный юморист", "смех сквозь слезы"... - так что стоит назвать имя Гоголя, чтобы оно явилось в сознании, окруженное немногочисленной, но верной свитой этих определений. Поэтому газетная юбилейная статья скажет читателю, пожалуй, не более чем голое имя писателя, которому она посвящена.
К чему же и писать ее? - спросит читатель.
На это можно дать несколько ответов. Во-первых, как не помянуть, хотя бы и банальными речами, великого писателя - сегодня, когда его произведения становятся свободным достоянием общества? Во-вторых... точно ли читатель сохранил в памяти те три-четыре ярлыка, при помощи которых школа ознакомила его с Гоголем? И, в-третьих, если в сутолоке жизни читатель и не растерял этих сакраментальных эпитетов, то помнит ли он, что они означают? Будят ли они какое-нибудь эхо в его душе?.. Не опустошила и не обездушила ли их вконец наша школа?.. И если так, то не попытаться ли хоть сколько-нибудь оживить их?
Конечно, со стороны читателя лучшей данью памяти Гоголя было бы перечитать ради печально-торжественного дня его сочинения. Но я прекрасно понимаю, что огромное большинство "публики" этого не сделает. Слава богу, мы с читателем выжили из того возраста, когда "знакомятся" с Гоголем. Мы помним, что некий майор, кажется, по фамилии Ковалев, временно лишился носа; что у Ноздрева один бакенбард был непомерно жидок; что Днепр чуден при тихой погоде, что у алжирского бея под самым носом шишка; что Подколесин выскочил через окошко, вместо того чтобы идти под венец; что у Петрушки был свой собственный запах...
Знаем ли мы еще что-нибудь? Увы!..
Мы, разумеется, всегда спешим с лучшей стороны отрекомендовать "этого великого писателя" нашему юному брату, племяннику или сыну, но сами мы предпочитаем наслаждаться "славой русской литературы" совершенно платонически...
Дики мы, читатель, и нет у нас настоящей, глубокой, кровной, "культурной" любви к нашим классикам...
Гоголь родился 19 марта 1809 г. Умер 21 февраля 1852 г. Прожил он, таким образом, менее 43 лет, - гораздо менее, чем это нужно было для интересов литературы. Но и в недолгий срок своей страдальческой жизни он сделал бесконечно много.
До Гоголя русская литература стремилась существовать. С Гоголя она существует. Он дал ей существование, навсегда связав ее с жизнью. В этом смысле он был отцом реальной, или натуральной школы, восприемником которой был Белинский.
До них - "жизнь и возбуждаемые ею убеждения были сами по себе, а поэзия сама по себе: связь между писателем и человеком была очень слаба, и самые живые люди, когда принимались за перо в качестве литераторов, часто заботились только о теориях изящного, а вовсе не о смысле своих произведений, не о том, чтобы "провести живую идею" в художественном создании". "Этим недостатком - отсутствием связи между жизненными убеждениями автора и его произведениями - страдала вся наша литература до того времени, когда влияние Гоголя и Белинского преобразовало ее"*.
/* Н. Г. Чернышевский. "Очерки гоголевского периода русской литературы", 1893, стр. 250.
По вполне понятным причинам сатирическое направление (в широком смысле) всегда было самым живым, самым честным и искренним в русской литературе. Не в стихотворных рассуждениях Ломоносова о пользе стекла, не в высоком парении державинских од, не в умилительной нежности карамзинских повестей, - но в сатире Кантемира, но в комедиях Фонвизина, но в баснях и сатирах Крылова, но в великой комедии Грибоедова можно видеть живую общественную мысль, воплощенную в более или менее художественной форме. У Гоголя это направление достигло высшей широты и глубины, в великой поэме "бедности и несовершенства нашей жизни"...
Став жизненной, литература стала национальной.
До Гоголя мы имели российских Феокритов и Аристофанов, отечественных Корнелей и Расинов, северных Гете и Шекспиров, - национальных писателей мы почти не имели. Даже Пушкин не был свободен от подражательности и был награждаем титулом "русского Байрона".
Но Гоголь был просто Гоголь. И после него наши писатели перестают быть дубликатами европейских гениев. Мы имеем "просто" Григоровича, "просто" Тургенева, "просто" Гончарова, Салтыкова, Толстого, Достоевского, Островского... Все они ведут свою родословную от Гоголя, родоначальника русской повести и русской комедии. Пройдя через долгие годы ученичества, почти ремесленной выучки, наша "словесность" предъявила свой Meisterstuck (шедевр), произведения Гоголя, и вошла в семью европейских литератур как полноправный член.
Народность литературы, положив конец школьнической подражательности, покончила одновременно и с тем детским народничаньем предшествовавшей эпохи, которое так явно отзывалось маскарадностью: вполне сохранив свой подражательный характер, оно прикрывалось русскими зипунами, армяками и рукавицами.
С Гоголя господином положения делается повесть, этот "эпизод из беспредельной поэмы судеб человеческих". "Роман все убил, все поглотил, а повесть, пришедшая вместе с ним, изгладила даже и следы всего этого, и сам роман с почтением посторонился и дал ей дорогу впереди себя"*. До этого мы могли "делать" оды, трагедии, фантазии, идиллии - все, что угодно. Нас не смущало, что жизнь не давала материала ни для трагедии, ни для оды. По отношению к жизни "словесность" пользовалась полной автономией. Она творила из себя, под указку школьной пиитики. Гоголь, в области художественной прозы, и Белинский, в сфере критики, уничтожили следы этой убийственной автономии.
/* Белинский. "О русской повести и повестях Гоголя".
Отныне действительность начинает жить второй жизнью - в реалистической повести и комедии, особливо в первой. Повесть, "наш дневной насущный хлеб, наша настольная книга, которую мы читаем, смыкая глаза ночью, читаем, открывая их поутру"*.
/* Белинский. "О русской повести и повестях Гоголя".
Марлинский был "зачинщиком" русской повести, Гоголь - ее творцом, Белинский - ее истолкователем.
Что дало гоголевской повести преобладание в борьбе литературных видов? Художественная верность действительности. Что такое гоголевская повесть? "Смешная комедия, которая начинается глупостями и оканчивается слезами и которая, наконец, называется жизнью"*.
/* Там же.
Именно: называется жизнью.
Вот почему та ожесточенная свалка мнений, споров и разногласий, которая возникла вокруг имени Гоголя, имела несравненно более общий характер, чем борьба между пережитками ложно-классицизма и псевдо-романтизма, - с одной, и реализма, с другой стороны. Но позвольте мне отойти в сторону и дать слово гениальному критику, бывшему крестным отцом современной русской литературы.
" ...Разве эти беспрерывные толки и споры в обществе о "Мертвых душах", эти восторженные похвалы и ожесточенные брани в журналах, возбуждаемые новым творением Гоголя, - разве это не живое явление и разве это не вопрос, столько же литературный, сколько и общественный? ...Мало того, разве весь этот шум и все эти крики - не результат столкновения старых начал с новыми; разве они - не битва двух эпох? ...Все, что является и успевает с первого раза, встречаемое и провожаемое безусловной похвалой, все это не может быть важным и великим фактом: важно и велико только то, что разделяет мнения и голоса людей, что мужает и растет в борьбе, что утверждается живой победой над живым сопротивлением... - то сшибка духов времени, то борьба старых начал с новыми"*.
/* Белинский. "Речь о критике А. Никитенко". (Курсив автора. Л. Т.)
Нам трудно, почти невозможно представить себе, какое впечатление должны были произвести "Мертвые души" в то мрачное и глухое время.
"Вдруг взрыв смеха, - говорит Герцен в письме к Огареву*. - Странного смеха, страшного смеха, смеха судорожного, в котором был и стыд, и угрызение совести, и, пожалуй, не смех до слез, а слезы до смеха. Нелепый, уродливый, узкий мир "Мертвых душ" не вынес, осел и стал отодвигаться", - без излишней, впрочем, поспешности.
/* А: И. Герцен. Полное собрание сочинений и писем, под редакцией Лемке. Петроград 1919 г.
"Пожалуй, не смех до слез, а слезы до смеха", - говорит Герцен. Это не голая фразеологическая перестановка: за ней стоит мысль. Теперь, когда "нелепый, уродливый, узкий мир "Мертвых душ" действительно осунулся, мы не так болезненно-чувствительны к его уродству и потому в великой поэме явственнее всего слышим ноты смеха. Но в то время, когда живой Собакевич еще всем наступал на ноги и далеко не всегда извинялся, трагический характер картины выступал на первый план. У лучших людей она вызывала слезы, слезы негодующей беспомощности, слезы одинокого отчаяния... И слезы эти переходили в истерический смех... Только для генералов Бетрищевых Гоголь мог оставаться писателем "по смешной части".
Нелепый мир "Мертвых душ" стал отодвигаться... Но отодвинулся ли он совсем и очистил ли от хлама место для ростков новой жизни?
Ответ слишком ясен. Отменено крепостное право, эта социальная основа мира "Мертвых душ", - но сохранились его бесчисленные пережитки в нравах и учреждениях, но широкие общественные группы еще дышат его атмосферой, но целые ряды общественных явлений рождаются на наших глазах силой крепостнического атавизма.
Вспомним, что ближайший преемник Гоголя, автор "Современной идиллии", пользовался гоголевскими фигурами для "персонификации" нашей пореформенной жизни. Можно ли сказать, что в наши дни эти фигуры имеют лишь художественный интерес?.. О, если бы!..
...И поэтому все еще жива трагическая сторона "Ревизора" и "Мертвых душ"...
Сколько пришлось Гоголю выслушать упреков в том, что он изображает все "бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни". Если бы он обнимал сознательно весь смысл и все значение своей творческой работы, он не подчинился бы влиянию этих упреков, - наоборот, они придали бы ему больше силы и уверенности: что же делать, сказал бы он, если рабская атмосфера крепостного права и чиновничьего произвола только и рождает "бедность да несовершенство"... Но Гоголь - о чем мы скажем ниже - не возвышался до цельного критического взгляда на тогдашний общественный строй. Против основ его он не восставал, принципы почитал священными. И не должно ли было его самого озадачить, что из этих неприкосновенных основ и священных принципов вытекают лишь несовершенства и бедность, бедность и несовершенства?..
Отсюда этот странный лирический взрыв в конце I тома "Мертвых душ", где Русь уподобляется бешено несущейся тройке... Отсюда мертворожденные планы, выразившиеся в обещании дать образы доблестного русского мужа и чудной славянской девы.
Как реалист до тончайших волокон каждого творческого нерва, Гоголь не мог иметь успеха в создании "положительных" типов, как не имела этого успеха сама жизнь, по крайней мере, в сферах, доступных литературе и творческому кругозору Гоголя. Не осужден ли он был заранее на неудачу, когда задумал, под влиянием удручающей скудости жизни, поднять на собственных плечах и великого мужа, и необыкновенную деву, каких не бывало у других народов? Увы! Чичиковы, Маниловы, Плюшкины, в лучшем случае Тентетниковы - плечо к плечу, нога к ноге - заняли позицию и не желали ее уступать ни в реальной жизни, ни в реальной литературе... Из какого "колена" должен был выйти великий муж? Чичиковского, Маниловского, Плюшкинского, Ноздревского?.. Каким воздухом должны были дышать его легкие? Воздухом крепостного права? Чьей дочерью могла быть чудная дева?..

Живая или, вернее, мертвая действительность не давала на эти вопросы ответа. Славного мужа приходилось не творчески воспроизводить, а сочинять - и кому же? Гоголю, который, подобно великану греческой мифологии, до тех пор лишь и чувствовал себя неодолимым, пока не отделялся от земли... Отсюда фальшь таких образов, как Муразов, Костанжогло... Мудрено ли, что гигантские творческие замыслы поэта превратились в пепел второй части "Мертвых душ"?..
Гоголь начал свое великое служение русской литературе с "Вечеров на хуторе", этих безоблачных, чистых и светлых, как весеннее утро, созданий юного духа, этих "веселых песен на пиру еще неизведанной жизни"; он возвысился далее до великой комедии и бессмертной поэмы чиновничьей и помещичьей Руси - и кончил тяжелым и узким морализмом "Переписки с друзьями". Кажется, нет психологического моста между крайними этапами этого пути.
От молодого "пасечника", который, слегка прищурив левый глаз, рассказывает нам с деловой миной про Пацюка, приходящегося сродни чорту, до творца "Мертвых душ" мы совершаем переход по ступеням нормальной психологии: эти моменты относятся между собою, как юность и зрелость поэтического гения.
Но как совершить дальнейший переход: от Гоголя-реалиста - к Гоголю-мистику, от глубоко-человечного поэта - к узкому аскету-моралисту? Как связать светлые "стихии" его духа с тем состоянием последних лет его жизни, которое сам Гоголь называл "высоким лирическим порывом", но которое в действительности было - пользуясь определением одной старой умной статьи* - "неуместным и неловким идеализмом"?
/* "Сочинения и письма Н. В. Гоголя". "Современник" N 8, 1857 г.
Неужели это Гоголь, который так полно овладел психологическим механизмом мечтательной бездеятельности и сентиментальной ограниченности и дал нам его в руки в образе Манилова, - Гоголь, который, по выражению Ореста Миллера, "уничтожил раз навсегда маниловщину в русской литературе"* - неужели это он выступает проповедником мистико-моралистической маниловщины в своей злополучной "Переписке с друзьями"?
/* "Русские писатели после Гоголя", 1886.
Неужели это он начинает проникновенным тоном задушевного убеждения всем и каждому подавать поразительно-бессодержательные и плоские советы: губернаторше - как возродить общество примерной скромностью в нарядах; губернатору - о необходимости иметь благонравных чиновников губернского правления для благоденствия граждан; помещику - об устроении идеальных отношений к крестьянам на неприкосновенной почве... крепостного права? Неужели это Гоголь-серцевед, Гоголь-юморист, Гоголь-реалист, выведший на лобное место всероссийскую пошлость, узость, бездеятельность, маниловщину, преподает советы, столь ограниченные, квиетические, маниловские?.. Неужели?..
Этот поразительный раскол между Гоголем-художником и Гоголем-моралистом заставляет многих обращаться к психиатрии за материалами для объяснения и примирения. Сам Гоголь жаловался, что по поводу "Переписки с друзьями" "почти в глаза автору стали говорить, что он сошел с ума, и прописывали ему рецепты от умственного расстройства" ("Исповедь").
И в наши дни делаются запоздалые попытки установить диагноз душевной болезни страдальца-писателя и подвести противоречия и странности его писем и произведений, его тоскливое настроение и "навязчивые идеи мистического характера" под ту или иную клиническую характеристику "депрессивных психозов"*.
/* См. в январской книге "Русской Мысли" за 1902 г. ст. Н. Н. Баженова: "Болезнь и смерть Гоголя".
Мы не будем разбирать эти попытки по существу, - прежде всего потому, что они лежат за межой интересующего нас историко-литературного вопроса.
Подлежит ли душа нашего великого писателя в последний период его жизни ведению психологии или психопатологии, это нисколько не разрешает задачи: как и почему реалист-художник перешел к мистическому дидактизму? Не психиатрическая, но социально-историческая точка зрения может нас вывести на дорогу.
Задумаемся: как пришел Гоголь к своей моралистической философии? Силой художественной интуиции он взорвал твердыни обыденного варварства, повседневных зверств, обиходных преступлений и неизбывной пошлости - пошлости, пошлости без конца.
Все, что сложилось столетиями, скрепилось привычкой, покрылось многовековой пылью, увенчалось мистической санкцией, он взворошил, поднял, обнажил и сделал задачей для мысли и вопросом для совести. И всю эту работу он совершил без участия резонирующего и систематизирующего разума: его творческий гений брал действительность голыми руками*.
/* "Удивительная сила непосредственного творчества... - говорит Белинский, - много вредит Гоголю. Она, так сказать, отводит ему глаза от идей и нравственных вопросов, которыми кипит современность, и заставляет его преимущественно устремлять внимание на факты и довольствоваться объективным их изображением" ("Объяснение на объяснение").
/Поразительно подумать: крепостное право, соками которого питались все уродства, зверства и ужасы тогдашней российской жизни, существует для Гоголя только как факт, но не как вопрос.
Когда эта "подпольная" деятельность сознания завершилась и объективировалась в ряде образов, бессмертных, как правда, - образы эти предстали пред мыслью художника как объективные вопросы сфинкса жизни.
Что же представляла собой мысль Гоголя?
Нужно помнить и помнить, что Гоголь жил в то время, когда в нашем обществе еще не было устойчивой "интеллигентной" атмосферы, когда вопросы гражданского миросозерцания были совершенно недоступны литературе и почти не составляли еще предмета кружковых обсуждений. В 20-х годах, когда Гоголь был еще мальчиком и жил в провинции, в лучших кругах столичного "общества" начало вырабатываться миросозерцание, которое на современном журнальном жаргоне можно бы назвать "передовой общественной идеологией". Но в середине десятилетия эта выработка прекратилась чисто механическим путем. В 30-х годах снова появляются оазисы мыслящей интеллигенции, из которых вышли лучшие деятели последующей эпохи. Но прежде чем как Гоголь мог примкнуть к этим группам, он успел прославиться как автор "Вечеров" и вступить в пушкинский кружок, который оказывал ему большую поддержку как художнику, но совсем неспособен был расширить его общественный кругозор. Прибавьте, что с 1836 года Гоголь почти постоянно жил за границей, крайне замкнутой жизнью, поддерживая отношения лишь с несколькими лицами, взгляды которых так же были лишены элемента критики, как и его собственные...
И вот невооруженная, неподготовленная мысль Гоголя оказалась лицом к лицу с массою взаимно-связанных вопросов, поднятых творчеством самого художника, - а чуткая совесть не давала разуму успокоиться. Приходилось искать решения во что бы то ни стало, при помощи тех жалких приемов мышления, которые были переняты по традиции, как законченные, абсолютные, не допускающие сомнения.
Мысли, не имевшей опоры внутри себя, необходим был внешний авторитет, чтобы справиться с разрушительной работой непосредственного творчества, - и такой авторитет нашелся в моральных кодексах, навязанных внушениями детства, освященных воспоминаниями.
Вполне, значит, неосновательно раскалывать душевную жизнь Гоголя пополам и для связи этих половин привлекать психопатологию.
Мистико-моралистическое настроение конца жизни великого писателя было развитием тезисов, привитых традиционным воспитанием. Собственное художественное творчество породило потребность осмыслить жизнь, - и в ответ на этот запрос чуткой писательской совести Гоголь делает болезненные усилия возвести к единству все те архаические принципы, которые передаются из поколения в поколение, внушают большинству платоническое уважение, но никем не применяются к жизни.
Можно себе представить, какую ложную оценку должны были встретить с точки зрения этих ветхих кодексов результаты художественной интуиции, какое узкое и детски-наивное решение должны были получить вопросы общественной жизни!..
Возьмем комедию "Ревизор", своего рода "поэму" провинциального чиновничества. Сквозник-Дмухановский - плут, казнокрад, взяточник, низкопоклонник... Ужаснее всего, конечно, что "в нем это не разврат, а его нравственное развитие, его высшее понятие о своих объективных обязанностях"*. Его нравственное безобразие - простой логический вывод из известных общественных посылок. В этом, употребляя терминологию того времени, "пафос" его фигуры.
/* Белинский. "Горе от ума".
Понятно, что комедия внушала заключения, далеко переросшие правила гражданского благонравия, запрещающего брать взятки и обкрадывать казну. Гоголь, по всему складу своих понятий, не мог постигнуть общественную ценность и исторический смысл этих заключений. Он испугался их. Как результат этого испуга явилась попытка мистико-моралистического толкования глубоко-реалистической общественной комедии. Оказалось, что город, выведенный в комедии, - засоренная душа наша. Плуты-чиновники - наши лукавые страсти. Хлестаков - фальшивая и подкупная светская совесть. А жандарм, этот отечественный Deus ex machina, эта провиденциальная фигура, развязывающая своим прозаическим появлением тысячи жизненных драм и комедий, - этот жандарм оказывается вестником грозного судии, истинной неумолимой совести ("Развязка Ревизора").
Это бесцветно-дидактическое изъяснение никого ни к чему не обязывало и неспособно было ни на йоту уменьшить "бродильную" силу комедии.
То же и с другими произведениями. Они вызывали в общественном сознании связный строй мыслей, далеко выходивших за пределы общественного кругозора самого Гоголя. "Из-за этих чудовищных и безобразных лиц, им (вдумчивым читателям) видятся другие, благообразные лики; эта грязная действительность наводит их на созерцание идеальной действительности, и то, что есть, яснее представляет им то, что должно быть"...*.
/* Белинский. "Русская литература в 1841 году". (Курсив автора.)
В чем, например, Белинский - а с ним и за ним лучшая часть общества - видит "пафос" "Мертвых душ", основную идею поэмы? "...В противоречии общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциальным началом, доселе еще таинственным, доселе еще не открывшимся собственному сознанию и неуловимым ни для какого определения"*. Если освободить эту фразу из железных тисков гегельянской фразеологии, то получим мысль очень простую и очень глубокую: основная идея поэмы - противоречие окрепших, неподвижных форм русской жизни с ее текучим содержанием, выдвигающим запросы, которым тесно в старых рамках. Это движение "субстанциального начала", не исчерпавшее себя и по сей день, привело в свое время к отмене крепостного права и к целому ряду других общественных преобразований. Не последнее место в этом движении занимает гоголевская поэма.
/* "Объяснение на объяснение".
И с какой бы настойчивостью и искренностью Гоголь ни повторял впоследствии, что он рожден вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературы, а затем, чтобы спасти душу, - дело "непоправимо": Гоголь создал эпоху, Гоголь создал школу, Гоголь создал литературу...
Да, несомненно, что славный писатель во многом заблуждался... Ни одному из бесчисленных Акакиев Акакиевичей "Переписка с друзьями" не могла заменить шинель..., а Акакии так в ней нуждаются...
Но кто посмеет бросить ныне камень осуждения в великого мученика совести, который так страстно искал истины и ценой таких страданий покупал заблуждение?..
Если он пытался ослабить общественный смысл собственных произведений, давая им безличное моралистическое толкование, - да не зачтется ему!
Если своей публицистикой он соблазнил кого-нибудь из малых сих, - да простится ему!
А за его великие, неоценимые заслуги художественному слову, за возвышенно-человечное влияние его творений, - вечная, немеркнущая слава ему!